На заработках - Страница 43

— Да брось ты, пьяная дура! — оборвала ее старуха николаевская солдатка, работавшая тоже подъ навѣсомъ. — Ну, чего ты тоску-то наводишь. Еще ежели-бы выходило у тебя что, а то словно кошка съ прищемленнымъ хвостомъ.

— Кошка съ прищемленнымъ хвостомъ… Какъ ты мнѣ смѣешь такія слова говорить! огрызнулась Лукерья. — А вотъ хочу пѣть и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намѣрена. На всѣхъ мнѣ плевать! «Не уѣзжай! Не уѣзжай, голубчикъ мой»! начала она выводить и опять закашлялась.

— Черти! Только съ тому сбили. Никакъ въ тонъ не могу попасть.

— Да гдѣ тебѣ въ тонъ попасть, коли ты пьяна, какъ стелька! Ты вотъ въ тряпку-то лучше руками попадай, чтобы прикащикъ по шеѣ не прогналъ, — говорила старуха.

— И на прикащика мнѣ вашего наплевать, и на все мнѣ наплевать! Хочу работать — работаю, не хочу — не работаю. Посмотрѣла-бы ты на меня, старая карга, какая я была въ хорѣ на ярмаркѣ и какъ меня тамъ всѣ почитали и уважали! Только, бывало и слышишь, что — Лизавета Федоровна, да Лизавета Федоровна. Тамъ я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Одинъ купецъ мнѣ шелковое платье подарилъ, а другой шаль турецкую. Да вѣдь какая шаль-то была! — прищелкнула языкомъ Лукерья и опять запѣла:

Гляжу я безумно на черную шаль.

— Кто это такъ распѣваетъ?! Кого это тутъ такое веселье разобрало?! послышался голосъ прикащика, заглянувшаго подъ навѣсъ.

— Я, откликнулась Лукерья, вставая и покачиваясь на ногахъ. — Что? Или понравилось, такъ послушать пришелъ.

— Гдѣ намъ слушать! Намъ при дѣлѣ слушать не досугъ. А ты вотъ работай лучше основательнѣе, чѣмъ глотку-то драть! — э, мать! да ты совсѣмъ пьяна, проговорилъ прикащикъ, взглянувъ на Лукерью. Ну братъ, мы этого не любимъ, коли ежели кто на работѣ… Ступай, ступай со двора. Съ Богомъ! Пьяная ужъ какая работница… Ей только-бы пѣсни пѣть! Уходи.

Лукерья подбоченилась и крикнула:

— Расчетъ за полъ-дня, тогда пойду.

— Какой тутъ расчетъ за полъ-дня, коли ты съ ранняго утра нализалась. Уходи, уходи, пока по шеѣ не спровадили.

— Не имѣешь права по шеѣ. Не на такую напалъ. Расчетъ!

— Тебѣ сказано, чтобъ ты уходила.

— Не пойду безъ расчета.

Лукерья опустилась на груду тряпокъ и сѣла.

— Ну, сиди, коли такъ, а я сейчасъ за городовымъ схожу.

— И городовой со мной ничего не подѣлаетъ, коли я расчета за работу не получала.

— Да вѣдь ты съ ранняго утра пьяна, ты и не работала сегодня вовсе.

— Нѣтъ, она работала съ утра, а только сейчасъ сходила въ питейный и грѣхъ сдѣлала, заступилась за Лукерью Акулина.

— Ахъ, черти, черти! И на какіе вы капиталы пьете, двадцать-то копѣекъ въ день получая! Ну, вотъ тебѣ пятачекъ на стаканчикъ, сдался прикащикъ и прибавилъ:- Добръ я, только потому и даю.

Лукерья взяла пятачокъ, ухарски подбросила его на рукѣ и запѣла:

Ужъ какъ вѣетъ вѣтерокъ
Изъ трактира въ погребокъ.

— Ну, проваливай, проваливай! Заворотами попоешь, торопилъ ее прикащикъ.

— Погоди, дай съ товарками-то попрощаться. Прощайте, товарушки, не поминайте лихомъ. Авось, опять на Никольскомъ рынкѣ свидимся. Прощай, Акулинушка, прощай, душенька, спасибо тебѣ за твою ласку.

Она наклонилась къ Акулинѣ и поцѣловала ее мокрыми губами.

— Ты знаешь, изъ-за кого я пью? шепнула она Акулинѣ на ухо. Изъ-за него. — Изъ за того купца, что мнѣ въ Нижнемъ брилліантовое кольцо подарилъ и пожениться на мнѣ хотѣлъ. Право-слово. Съ него у меня и запой начался. Какъ вотъ вспомню про него подлеца — ну, и прощай… прибавила она вслухъ. — Прощай, Ариша. Сейчасъ пойду и за твое здоровье стаканчикъ выпью.

Лукерья стала уже уходить изъ подъ навѣса, но вдругъ остановилась и обернулась.

— Прощай, старая вѣдьма! крикнула она старухѣ, махнула рукой и опять запѣла:- «Не уѣзжай голубчикъ мой»…

Черезъ минуту она скрылась изъ подъ навѣса. Слышно было, какъ хриплый ея голосъ сначала раздавался на дворѣ, потомъ на улицѣ и наконецъ замолкъ.

— Вотъ путанная-то! проговорила про Лукерью послѣ ея ухода Анфиса.

— Порченная она, дѣвушки, просто порченная, сказала Акулина. — Съ порчи и пьетъ. Бѣдная… Ну, куда она потомъ дѣнется, когда деньги пропьетъ и вытрезвится?! прибавила она, тяжело вздохнувъ, и съ сожалѣніемъ покачала головой.

ХХXVI

Отработали женщины и второй день на тряпичномъ дворѣ. Вечеръ былъ ясный, холодный и обѣщалъ еще болѣе холодную ночь, съ морозомъ поутру. Ночь эту женщины ожидали съ безпокойствомъ и готовились хоть какъ-нибудь расположиться въ сараѣ на ночлегъ такъ, чтобы было потеплѣе. Получивъ дневной расчетъ за заработокъ, онѣ попытались узнать у прикащика, не пуститъ-ли хозяинъ переночевать ихъ хоть въ кухню своего дома, но получили отказъ.

— Ну, вотъ еще что выдумали! Да что у хозяина-то для васъ постоялый дворъ, что-ли! Мы нанимаемъ народъ поденно безъ квартиры и харчей, да и въ сараѣ-то позволяемъ ночевать только изъ милости, а вы ужъ и въ кухню захотѣли. Въ горницы хозяйскія вамъ еще не влѣзть-ли! сказалъ онъ.

— Да ужъ очень холодно, голубчикъ, ночью-то. Смотри, вотъ и теперь морозить начинаетъ.

— Въ холоду-то блохи меньше ѣдятъ. Всякая мелкопитающаяся тварь — она холоду боится.

— Гдѣ ужъ, милый, тутъ блохъ разбирать! Пусть жрутъ. Только-бы самимъ-то не околѣть.

— Ну, идите на постоялый. Постоялый дворъ тутъ недалеко.

— Да изъ какихъ доходовъ на постоялый-то? Вчера вонъ въ обрѣзъ ѣли, не сытно, не голодно, а и то по одиннадцати копѣекъ проѣли, да по три копѣйки на чаю пропили, а двадцать копѣекъ и всего-то получаемъ.